Тони Моррисон
Возлюбленная
Вас было более шестидесяти миллионов
Не Мой народ назову Моим народом,
и не возлюбленную – возлюбленной
Послание к Римлянам; 9,25
В 124-м билась злоба. Злоба и ярость ребенка. Женщины, жившие в доме, знали это, знали и дети. Долгое время все они, каждый по-своему, мирились с приступами этой злобы, но к 1873 году Сэти и ее дочь Денвер остались в доме одни. Бэби Сагз, свекровь Сэти и бабушка Денвер, умерла, а мальчики, Ховард и Баглер, сбежали из дома, едва им исполнилось тринадцать. Для Баглера послужило сигналом зеркало, разлетевшееся вдребезги, когда он посмотрелся в него; Ховард не выдержал, увидев на только что испеченном пироге отпечатки двух крошечных ладошек Ни тому, ни другому больше намеков не потребовалось: ни еще одного перевернутого горшка и дымящейся груды гороха на полу; ни крошек печенья, которые сами собой собирались у порога в аккуратные кучки. Не стали они ждать и затишья – порой неделями или даже целыми месяцами в доме было спокойно. Нет. Оба сбежали – стоило дому совершить против каждого из них то, чего уже нельзя было вытерпеть дважды. Через два месяца вслед за первым братом двинулся второй, и оба ушли среди зимы, оставив женщин – свою бабку Бэби Сагз, свою мать Сэти и маленькую сестренку Денвер – одних в серо– белом доме на Блустоун-роуд. Тогда у этого дома еще и номера-то не было, потому что Цинциннати сюда дотянуться не успел. В сущности, и Огайо всего каких-то семьдесят лет как стал называться штатом. И вот сперва один брат, а потом и второй сунули в шляпы узелки с нехитрым имуществом, подхватили башмаки и покинули дом, который так живо давал им почувствовать свою неприязнь.
Бэби Сагз даже и головы не подняла. Лежа больная в постели, она слышала, конечно, как внуки уходят, но не проронила ни звука. Странно, думала она, как долго они не могли понять, что другого такого дома, как этот на Блустоун-роуд, и в помине нет! Она ощущала себя как в тисках – между паскудством жизни и мстительной злобой мертвых; ей было все равно, жить ли дальше или покинуть мир живых, уйти или остаться, и ее мало волновало бегство из дому двух перепуганных мальчишек. Прошлое, как и настоящее, было непереносимо; а поскольку она знала, что смерть приносит все что угодно, кроме забвения, то отдавала остаток сил раздумьям о цветах радуги.
– Принеси что-нибудь сиреневое, если найдется. Или хоть розовое…
Сэти старалась угодить ей – приносила лоскуты сиреневого и розового цвета и даже показывала собственный язык. Зимы в Огайо особенно тяжелы, если хочется многоцветья. В небесах – один и тот же спектакль в серых тонах, а уж сам вид города Цинциннати и вовсе не способен пробудить радость. Так что Сэти с Денвер старались сделать для Бэби Сагз все, что могли и что позволял им дом. Вместе они вели вялую борьбу со зловредным нравом своего жилища; с перевернутыми помойными ведрами, со шлепками по заднице, с невесть откуда взявшимися отвратительными запахами. Потому что истоки этой злобы были им известны так же хорошо, как истоки света.
Бэби Сагз умерла вскоре после того, как ушли братья, безразличная и к их уходу, и к собственному, и малое время спустя Сэти и Денвер решили прекратить свои мучения, вызвав несносный дух на поединок. Или хотя бы на переговоры. И вот, взявшись за руки, мать и дочь громко крикнули:
– А ну выходи! Выходи сейчас же, а то хуже будет! Буфет чуть отодвинулся от стены, но остальное осталось на своих местах.
– Должно быть, это бабушка Бэби мешает, – сказала Денвер. Ей было десять, и она никак не могла простить Бэби Сагз, что та умерла.
Сэти открыла глаза.
– Вряд ли, – возразила она дочери.
– Тогда чего же оно не выходит?
– Ты забываешь, какое оно маленькое, – напомнила Сэти. – Ей ведь и двух лет не исполнилось. Слишком мала была, чтобы что-то понимать. И почти еще ничего не говорила.
– Может, она просто не хочет ничего понимать, – сказала Денвер.
– Может быть. Но только б она вышла к нам, я бы уж ей все объяснила.
Сэти выпустила руку дочери, и они вместе придвинули буфет обратно к стене. За окном возница огрел лошадь кнутом, пуская ее в галоп, – все стремились поскорее миновать дом номер 124.
– Маленькая, а на колдовство небось сил хватает! – сердито заметила Денвер.
– У меня тогда тоже сил хватило с избытком на любовь к ней, – откликнулась Сэти, снова все вспомнив. Желанная прохлада, кругом заготовки для надгробий, и выбранный ею камень, и ноги, раздвинутые шире могильной ямы… Камень был нежно-розовый, точно ногти младенца, и посверкивал блестками кварца. Десять минут, сказал он. Десять минут, и я сделаю это бесплатно.
Десять минут за двенадцать букв. А если еще десять, могла бы она попросить его прибавить «дочери моей»? Она тогда не решилась спросить и до сих пор мучилась, думая, что это было вполне возможно – что за двадцать минут или, скажем, за полчаса она могла бы расплатиться за каждое слово, какое священник произнес на похоронах (да ведь каждое-то и нужно было сказать), и резчик вырезал бы их на камне: Возлюбленной дочери моей. Но она уплатила – так уж договорилась – всего лишь за одно слово, самое главное. Она думала, этого достаточно, отдаваясь резчику среди каменных глыб, а его молодой сын следил за нею, и лицо его выражало пробудившийся голод и застарелую злость. Да, этого слова, конечно же, было достаточно. Достаточно, чтобы ответить еще одному священнику, еще одному аболиционисту и целому городу, исполненному отвращения к ней.
Рассчитывая обрести душевный покой, она совсем позабыла о другой душе: душе ее малышки дочери. Кто бы мог подумать, что дитя способно на такую ярость? Нет, отдаться среди будущих надгробий резчику под злобно-голодными взглядами его сына было мало. Еще предстояло прожить долгие годы в доме, опустошенном гневом ребенка, которому перерезали горло; вспоминать те десять минут, когда она лежала, широко раздвинув ноги и прижавшись спиной к камню цвета зари, сверкавшему яркими блестками – они были длиннее целой жизни, более жгучими, чем кровь, что лилась из раны на шее ее девочки и капала с пальцев, густая, как масло, и липкая.
– Можно переехать в другой дом, – предложила она как-то своей свекрови.
– А зачем? – спросила Бэби Сагз. – Нет в этой стране такого дома, где из каждого угла не смотрело бы горе мертвых негров. Нам еще повезло, что хозяйничает ребенок А что, если бы сюда явился дух моего мужа? Или твоего? Нечего и говорить о переезде. Ты судьбу не гневи: ты счастливая, у тебя ведь еще трое. Трое цепляются за твою юбку, а еще одна беснуется, переворачивая дом, напоминая о себе – оттуда. Тебе грех жаловаться. У меня их было восемь. И ни одного не осталось. Четверых продали, еще четверых как не бывало, и все они, наверно, тоже бесчинствуют в чьем-нибудь доме. – Бэби Сагз провела ладонью над глазами. – Моя первая девочка… Я только и помню, что она подгоревшую хлебную корочку любила. Это тебе как? Восемь детей родила – и помню только это.
Вас было более шестидесяти миллионов
Не Мой народ назову Моим народом,
и не возлюбленную - возлюбленной
Послание к Римлянам; 9,25
ЧАСТЬ I
В 124‑м билась злоба. Злоба и ярость ребенка. Женщины, жившие в доме, знали это, знали и дети. Долгое время все они, каждый по‑своему, мирились с приступами этой злобы, но к 1873 году Сэти и ее дочь Денвер остались в доме одни. Бэби Сагз, свекровь Сэти и бабушка Денвер, умерла, а мальчики, Ховард и Баглер, сбежали из дома, едва им исполнилось тринадцать. Для Баглера послужило сигналом зеркало, разлетевшееся вдребезги, когда он посмотрелся в него; Ховард не выдержал, увидев на только что испеченном пироге отпечатки двух крошечных ладошек Ни тому, ни другому больше намеков не потребовалось: ни еще одного перевернутого горшка и дымящейся груды гороха на полу; ни крошек печенья, которые сами собой собирались у порога в аккуратные кучки. Не стали они ждать и затишья - порой неделями или даже целыми месяцами в доме было спокойно. Нет. Оба сбежали - стоило дому совершить против каждого из них то, чего уже нельзя было вытерпеть дважды. Через два месяца вслед за первым братом двинулся второй, и оба ушли среди зимы, оставив женщин - свою бабку Бэби Сагз, свою мать Сэти и маленькую сестренку Денвер - одних в серо- белом доме на Блустоун‑роуд. Тогда у этого дома еще и номера‑то не было, потому что Цинциннати сюда дотянуться не успел. В сущности, и Огайо всего каких‑то семьдесят лет как стал называться штатом. И вот сперва один брат, а потом и второй сунули в шляпы узелки с нехитрым имуществом, подхватили башмаки и покинули дом, который так живо давал им почувствовать свою неприязнь.
Бэби Сагз даже и головы не подняла. Лежа больная в постели, она слышала, конечно, как внуки уходят, но не проронила ни звука. Странно, думала она, как долго они не могли понять, что другого такого дома, как этот на Блустоун‑роуд, и в помине нет! Она ощущала себя как в тисках - между паскудством жизни и мстительной злобой мертвых; ей было все равно, жить ли дальше или покинуть мир живых, уйти или остаться, и ее мало волновало бегство из дому двух перепуганных мальчишек. Прошлое, как и настоящее, было непереносимо; а поскольку она знала, что смерть приносит все что угодно, кроме забвения, то отдавала остаток сил раздумьям о цветах радуги.
Принеси что‑нибудь сиреневое, если найдется. Или хоть розовое…
Сэти старалась угодить ей - приносила лоскуты сиреневого и розового цвета и даже показывала собственный язык. Зимы в Огайо особенно тяжелы, если хочется многоцветья. В небесах - один и тот же спектакль в серых тонах, а уж сам вид города Цинциннати и вовсе не способен пробудить радость. Так что Сэти с Денвер старались сделать для Бэби Сагз все, что могли и что позволял им дом. Вместе они вели вялую борьбу со зловредным нравом своего жилища; с перевернутыми помойными ведрами, со шлепками по заднице, с невесть откуда взявшимися отвратительными запахами. Потому что истоки этой злобы были им известны так же хорошо, как истоки света.
Бэби Сагз умерла вскоре после того, как ушли братья, безразличная и к их уходу, и к собственному, и малое время спустя Сэти и Денвер решили прекратить свои мучения, вызвав несносный дух на поединок. Или хотя бы на переговоры. И вот, взявшись за руки, мать и дочь громко крикнули:
А ну выходи! Выходи сейчас же, а то хуже будет! Буфет чуть отодвинулся от стены, но остальное осталось на своих местах.
Должно быть, это бабушка Бэби мешает, - сказала Денвер. Ей было десять, и она никак не могла простить Бэби Сагз, что та умерла.
Сэти открыла глаза.
Вряд ли, - возразила она дочери.
Тогда чего же оно не выходит?
Ты забываешь, какое оно маленькое, - напомнила Сэти.
Одной из самых болезненных тем в истории является тема рабства. И не столь важны конкретные место и время, сколько сам ужас происходившего. К этой теме обращаются писатели, чтобы напомнить о том, что происходило раньше во многих местах, а также чтобы обратить внимание на то, как ценна свобода. Писательница Тони Моррисон стала известной благодаря своему роману «Возлюбленная», который получил Пулитцеровскую, а затем и Нобелевскую премии.
В книге представлена Америка конца 19 века, сразу после гражданской войны. Писательница рассказывает историю чернокожей рабыни, причем роман основан на реальных событиях. Она передает жуткое время, показывает искалеченные судьбы множества людей, которых и за людей-то не считали. Вместе с тем, здесь нет понятия, что все темнокожие хорошие, а белые жестокие. Прослеживается мысль, что люди могут быть разными, независимо от цвета кожи. Но центральной темой все же является тема рабства, второстепенными можно назвать темы материнства и внутреннего мира человека. Нахождение в рабстве, тяжелые условия, жестокость – всё это может стать причиной того, что разрушается не только разум, но и душа человека.
Главной героиней романа является женщина, сбежавшая от своего хозяина, мечтавшая освободиться. Сэти сбежала вместе с детьми, а когда ее разыскали и хотели вернуть, она, не сомневаясь, решила, что лучше убить детей, чем допустить, чтобы они жили в рабстве. Она успела убить только младшую дочь, но впоследствии это поступок сказался и на её собственной жизни, и на отношениях с другими тремя детьми. А однажды призрак прошлого напомнил о себе. В её доме появилась Возлюбленная – дух её младшей дочери.
На нашем сайте вы можете скачать книгу "Возлюбленная" Моррисон Тони бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
Так получилось, что роман я начала читать после того, как увидела фильм, вернее, часть его, потому что подло заснула. Потом нашла книгу, а уже после прочтения посмотрела фильм полностью. О чем роман? О страхах, о прошлом, о страхах из прошлого, о прошлых страхах. И о том, что прошлое живет своей собственной жизнью.
Время действия - вторая половина девятнадцатого века. Место действия - США, штат Огайо, предместье городка Цинциннати, дом номер 124, где живет чернокожая беглая рабыня Сэти и ее дочь Денвер, а еще - маленькое привидение, которому нет покоя. Когда-то этот дом был полон людей. Сначала он был местом пересылки, здесь прятались и пережидали беглые рабы, прежде чем двинуться дальше, дальше от белых, от которых они сбежали. Потом здесь поселилась Бэби Сагз, святая Бэби Сагз, свекровь Сэти. И дом номер 124 снова был полон людей. А потом произошло что-то, о чем Сэти предпочла бы забыть, как обо всем своем прошлом. Что-то, из-за чего дом номер 124 опустел, зато здесь поселилась яростная злоба, детская злоба, отчаянное привидение, разбрасывающее кухонную утварь, бьющее зеркала и оставляющее отпечатки детских ладошек на тесте для пирога. Из дома сбежали сыновья Сэти, Бэби Сагз слегла и не вставала до самой смерти, а Сэти и Денвер привыкли к маленькому бушующему привидению - старшей дочери Сэти, у которой даже не было имени, только одно слово на надгробии - Beloved. Главное - не возвращаться мыслями в прошлое, отогнать его и жить в настоящем, не задумываясь о будущем.
Однако прошлое само вторгается в ее дом и ее жизнь в лице старого знакомого Поля Ди, с которым они жили когда-то у хозяев. Поль Ди прогнал привидение - и оно ушло. Но, как оказалось, не навсегда. Уйдя из дома духом, оно возвратилось во плоти, во плоти молоденькой девушки, назвавшейся Возлюбленной, Любимой, Любимицей - Beloved.
В «Возлюбленной» нет магии, просто мир духов вполне реален, христианство больше похоже на язычество, а мертвые способны выбраться на этот свет и разгуливать по этой земле при свете солнца. Так что появление мертвой дочери не шокирует мать, а воспринимается ею как второй шанс, как возможность исправить то, что она совершила много лет назад и в чем до сих пор уверена, как в единственно верном выходе.
Отдельного разговора заслуживает образ святой Бэби Сагз, пожилой чернокожей женщины, которую выкупил из рабства ее младший сын Халле, муж Сэти. Поселившись в доме номер 124, Бэби Сагз стала местной проповедницей. Она не проповедовала Христа, не отнимала паству у церкви. Она учила освобожденных рабов любить себя, любить свою плоть, любить свои руки, но больше всего - любить свое сердце. И ее собственное сердце не выдержало того, что произошло внутри ее же семьи. После трагедии, Бэби Сагз закончила свою проповедь, остаток жизни ища лишь ярких цветов. Синего, желтого, розового. И никогда - красного.
Одна из главных идей книги: рабское прошлое - самая страшная вещь на свете, нет ничего страшнее рабства, даже потусторонний мир, издревле внушающий страх человеку, не так страшен. И чуть слабее - тема любви, в полной мере открывшаяся лишь в эпилоге. Тема потерянной любви. Ведь Возлюбленная - несчастное существо, не добравшее любви.
Оценка: 9
Жуткая книга. По степени своей ужасности сравнимая только с абсолютно документальными и донельзя беспощадными книгами Светланы Алексиевич. С другой стороны, несмотря на высокую художественность, постмодернистские штучки-дрючки и мистические/сюрреалистические реалии, книга Тони Моррисон написана по следам совершенно реальных событий, и потому в этой своей составляющей может быть названа сугубо документальной и насквозь социальной. Куда уж социальней, если речь идёт о массовом, осуществляемом и проводимом на уровне государства рабстве - пожалуй самом постыдном явлении в истории человечества. И ладно бы ещё о рабстве, бывшем на заре существования человечества как такового, но тут, в романе, речь идёт о вполне современном обществе с уже довольно развитыми технологической и гуманистической составляющими. Ведь с исторической точки зрения 1870-е были совсем недавно, всего-то полтора столетия назад. И уже были Пушкин и Лермонтов, Байрон и Гейне, Беранже, Гюго, Мандзони, Шелли, Стендаль, Шамиссо, Диккенс, Теккерей, Флобер, Гейне и множество других могучих носителей и выразителей гуманистической и цивилизационной составляющих человечества. Уже позади Великие французские революции, уже написаны Манифесты коммунистических партий, уже Прудон, Бакунин и Кропоткин вовсю теоретизируют о сути Свободы-Равенства-Братства, и в это же время вешают и заживо сжигают, стреляют и заковывают в цепи, используют как обыкновенное рабочее животное, заставляют совокупляться с целями воспроизводства и совершают сотни и тысячи гнусных действий в отношении других людей, поставленных в такие условия только потому, что они имеют иной цвет кожи...
Казалось бы можно и нужно припомнить тут крепостничество в Российской империи и всяких там Салтычих, но всё-таки Салтычиха была садистской преступницей, и по именному указу императрицы Екатерины II была лишена своих дворянских званий и закончила жизнь в монастырской тюрьме, т.е. была осуждена от имени государства. А в САСШ рабство было государственной политикой и потребовалась целая гражданская война, чтобы отменить рабство де-юре и долго ещё после этого находить убитых и замученных негров в лесах, полях и на обочинах... Впрочем, Салтычиху и прочих я совсем не оправдываю и не защищаю... И крепостничество тоже.
Но в книге-то речь всё-таки идёт о рабстве - и по мере чтения как бы ненавязчиво, вскользь, намёками и набросками Тони Моррисон рисует нам картины и масштабы всех этих особенностей рабско-хозяйских отношений, буквально подавляя у читающего его собственную волю беспросветностью и безысходностью описываемого. И второй ужас - это как раз судьба главной героини книги, судьба простой негритянской женщины, поставленной белыми цивилизованными людьми в такое положение, когда она вынуждена своими руками убивать своих детей, чтобы не отдать их во власть белых людей!
Можно ли после всего рассказанного верить белым людям? Можно ли современным афро-американцам простить современных последователей этого несколько-векового наследия и проклятия?..
С точки зрения литературы - написана лёгким языком, точно выражающим отношение автора к описываемым событиям и вызывающем у читающего книгу сильные эмоции. Автору удались яркие и сочные образы героев и персонажей романа, характеры получились выразительные и понятные. И конечно, книга написана и рекомендуется для людей взрослых, не ранее 16 лет...
Оценка: 9
Самый знаменитый роман Тони Моррисон, награжден Пулитцеровской (1988) и Нобелевской премией (1993).
В основе книги - реальные события, происходившие в штате Огайо в 60-х годах ХIХ в.: история чернокожей рабыни, которая (спойлер вырезан). Лучше прочитайте.
Кто такая Тони Моррисон?
Это такой такой женский аналог Фолкнера (не «Шум и ярость», а «Город,« «Как я умирала» или «Свет в августе», например).
Я не про равноправие, а именно про саму прозу. Она пишет, как писал бы Фолкнер. Так же круто. Эта вязкая атмосфера, эта обреченность, эта горечь проигравших и все утративших, этот поток ощущений, который словно через тебя хлещет. Этот надрыв. Это чувство разогретой солнцем земли - какое-то совершенно невозможное, невыносимое, из глубины нутра. Эта честность до предела. Это постоянное ощущение мрачного дыхания Судьбы за спиной. Эта тяжеловесная мистика. Эти библейские мотивы, пронизывающие роман насквозь...
Не знаю, относят ли Моррисон к Южной школе, как Фолкнера (там в основном белые плантаторы все-таки:), но по стилю и приемам - это чистая Южная школа. Чистейшая. Безжалостное чтиво (и с долей мазохизма даже). Я несколько раз «Возлюбленную» откладывал, когда читал, на время, потому что нужна передышка. Словно мне голову напекло на кукурузном поле, перед глазами красные круги, кожа обгорела, в глотке пересохло, а ноги стерты до мяса. Такая мощь ощущений. И потом снова читал. И там понимаешь, как это - быть вещью. Рабом. Затягивающая книга, сложная по структуре и одновременно простая по сюжету, линейная, но при этом чудовищно сильная.
Да, раб-женщина - это раб вдвойне. И я тут не о феминизме.
Потому что и с твоим ребенком сделают тоже самое, что сделали с тобой... Конечно, если ты не (спойлер вырезан, хотя он все равно указан в аннотации к русскому изданию).
Тут еще эффект. Вот когда берешься читать книгу, допустим, про концлагерь - ты знаешь, что будет невыносимо и больно, но ты готов к этому. А тут - ну это же рабы, я же смотрел «Унесенные ветром». Не все так плохо. И тут тебе, неготовому, - н-на. Вот у меня так и получилось когда-то с этой книгой. Я не провожу аналогий, не имеет смысла. Но когда в Освенцим въезжал советский танк, ты сразу понимал - рабству кранты. А тут танка пришлось ждать несколько столетий.
«Унесенные ветром» очень хорошая книга, но она, все же, не о судьбе рабов. Там именно история «Юга, который мы потеряли». И с этой точки зрения книга совершенно честна. Настоящий южанин должен «любить своих рабов и заботиться о них». Можно любить своих негров больше, чем своих лошадей. Можно наоборот. Но шкала все равно одна.
Вот мои лошади, смотрите какие лощеные. А вот мои негры, смотрите, какие счастливые.
А хотите, мы посмотрим у них зубы?
Да, сэр... А не желаете ли прокатиться на одной из этих темнокожих «лошадок»?
Тяжелая книга.
Оценка: 9
О том, как вредно иногда не читать теги. Магический реализм, который мне так не по нутру! Роман не мог мне понравиться просто по определению, увы. Хотя если выбросить всю мистику, то я, наоборот, в восторге - настолько сильно и пробирающе описано рабство. Поступок Сэти - страшный, непредставимый поступок! - всё же понимаешь и оправдываешь, потому что нет ничего хуже, чем быть вещью - пусть даже у «хорошего хозяина».
Они все встают у меня перед глазами: Бэби Сагз, три Поля, Сиксо, Халле и, конечно, совсем ещё юная Сэти... Постепенно, виток за витком, перед нами нарисовывается картина произошедшего восемнадцать лет назад несчастья. Роман великолепный, хлёсткий, но мистическая направленность для меня перекрывает все плюсы.
Оценка: 4
Ну можете обзывать меня безчувственным пеньком, жетокосрдной консервной банкой и как угодно, но не впечатлило. Книга любопытна именно тем, что мистический персонаж тут играет роль вполне реального героя, через которого автор пытается раскрыть социальную проблему. Это несколько нестандарто, поэтому похвально.
По своей литературной структуре - имеем просто одну и ту же историю, постоянно повторяемую разными людьми с добавлением всё новых и новых подробностей. Где-то уже раньше, чем на середине книги вы всё разузнаёте, а если и нет - то домысливаете. Посему данный литературный приём себя не оправдывает.
Конечно, проблема рабства, поднятая в книге, серьёзна и требует осмысления. Но всё же осмелюсь назвась это произведение не просто политнекорректным, даже расистким. Конечно, вещи, описуемые в книге реально имели место, но всё подано так, что абсолютно все белые люди изверги и подонки. Автору следовало бы помнить, что если бы не прогрессивная часть именно белых людей, то чернокожие бы никогда не добились бы свободы. Думаю, что присвоение двух таких престижных премий вполне заурядному произведению - это своеобразный акт покаяния современников за своё историческое прошлое. Не думаю, что эта книга заслуживает такого, хотя прочитать её стоит.
Оценка: 6
Эта книжка, наверное, должна нравиться Михаилу Шишкину. Незатейливый «Письмовник» вполне близок эмоционально к Моррисон. Книжка сделана так, что читателя заведомо выводят за рамки обсуждения собственно литературной составляющей. Моррисон вроде тематически пытается раскрыть парадокс оправдания матери, убившей дитя (как Кинг оправдал убийцу политика в «Мертвой зоне»), но весь этот парадокс раскрывается одним предложением. Аболиционистская книга, стон о последствиях истязания рабов - и все очень понятно, однозначно и узко. Если и возможны стихи после Освенцима, то не уверен, что они должны быть именно об Освенциме. Величие темы так захватило Моррисон, что ни юмора ни полутонов в книге не найти, зато всякого рода библеизмов хоть отбавляй. В последней части страниц двадцать сделаны в духе сюрреализма - про коллективное умалишение в одном доме, но у нашей Славниковой в «Стрекозе» все куда как вариативней и занятней. Собственно писательскую квалификацию Моррисон тяжело оспаривать. Умеет тетечка писать. В «Возлюбленной» есть затянутость повести до размеров романа. Содержательного материала чуть, эмоции прямо хлещут. Чрезмерно гуманистическая вещь в ущерб лукавству, двойственности, фантазии, карнавальности (в общем, искусству). Наш Шишкин свои стоны упаковывал в дивные коллажи, мешал смальту, вставлял нежную лирику и вертел техниками - оттого и получше заслуженной нобелиатки.
Оценка: 6
Первое мое столкновение с Тони Моррисон. «Возлюбленная» - книга очень странная, и форму повествования (внедрение пришельца-призрака)- я бы оспорила, но вот язык и восприятие образов у Моррисон прекрасны. Она не обладает тем натуралистическим стилем, которым описали бы рабство сейчас, но ее символизм тоже работает. Чувствуется бережность, осторожность перед материалом - сложно вжиться в шкуру женщины, убившей своих детей, чтобы освободить их от рабства. Это очень мощный и трудно познаваемый образ, так что это понятно. Для Моррисон это было не только романом, но и манифестом, и она использовала поэзию как язык, постэффекты как метод. Меня очень тронуло трехчастное воспевание возлюбленной с трех разных точек зрения. Оно необычно смотрится на русском, но представляет собой очень поэтичную работу с текстом, часто Моррисон создает напев, оплетает героев этой встроенной песней. В образе мертвой девочки словно соединяются все убитые жертвы, стон многих поколений, вся нераскрывшаяся, растоптанная красота.
Может мне негры не нравятся, хотя Халли Берри одна из любимых моих актрис... Может уже бесит, что они настолько уже перебороли белых за свои права, что в Америке ни одного фильма нельзя снять без участия негра (дискриминация), посмотреть на них косо нельзя в «белом квартале», а «белые» ни ногой в их гетто или их бары не должны заступать, ну и так далее... И перебороли они демократию в Америке, уже настолько, что уже сами у руля уже встали...
В общем, есть такая современная «присказка», когда надо дать понять, что тема не интересует - «Проблемы индейцев шерифа не е%;№т (заботят)». Ну так вот, назовите меня деревянным, но меня проблемы негров не трогают.
Ну а если отойти от Америки, то в России было крепостное право, и было не меньше издевательств над людьми, причем своей рассы. И мне было бы интересней прочитать, например, про Салтычиху...
Copyright © 1987, 2004 by Toni Morrison
© Тогоева И., перевод на русский язык, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
* * *
Их было более
шестидесяти миллионов
…не Мой народ назову
Моим народом, и не
возлюбленную – возлюбленною.
Послание к Римлянам;
9,25
Часть первая
Неладно было в доме номер 124. Хозяйничало там зловредное маленькое привидение, дух ребенка. Женщины и дети, жившие в доме, отлично знали это. И долгое время, каждый по-своему, как-то мирились с тем, что отравляло им жизнь, но к 1873 году все изменилось. И Сэти со своей дочерью Денвер остались последними его жертвами. Бэби Сагз, свекровь Сэти и бабушка Денвер, умерла, а мальчики, Ховард и Баглер, давно уже сбежали из дома – им тогда еще и тринадцати не было. Баглера доконало зеркало, вдруг разлетевшееся вдребезги, когда он захотел посмотреться в него, а Ховард сломался, когда увидел на только что испеченном пироге отпечатки двух крошечных ладошек. Ни тому, ни другому больше намеков не потребовалось: ни перевернутых горшков с только что сваренным горохом, дымящейся грудой вываленным на пол, ни появления у порога крошек печенья, которые сами собой собираются в аккуратные кучки. Не стали они ждать и затишья – порой неделями или даже целыми месяцами в доме было спокойно. Нет. Оба сбежали – стоило дому совершить против них то, чего уже нельзя было вытерпеть дважды. Сбежали через два месяца, прямо среди зимы, оставив свою бабку Бэби Сагз, мать Сэти и маленькую сестренку Денвер в серо-белом доме на Блустоун-роуд совершенно одних. Тогда у этого дома еще и номера-то не было, потому что Цинциннати сюда дотянуться не успел. В сущности, и Огайо всего каких-то семьдесят лет как стал называться штатом. И вот, сперва один брат, а потом и второй сунули в шляпы узелки с нехитрым имуществом, подхватили башмаки и удрали из дома, который так живо проявлял по отношению к ним свою неприязнь.
Бэби Сагз даже и головы не подняла. Лежа в постели, больная, она слышала, конечно, как внуки уходят, но вовсе не потому не проронила ни звука. Странно, думала она, как долго они не могли понять, что другого такого дома, как их, на Блустоун-роуд, и в помине нет! Бэби Сагз ощущала себя как бы между «паскудством жизни», как она это называла, и мстительной злобностью мертвых, и была равнодушна и к продолжению жизни, и к тому, чтобы поскорее покинуть этот мир; и ее весьма мало волновало бегство из дому двух перепуганных мальчишек. Ее прошлое, как и настоящее, было непереносимо; а поскольку она знала, что смерть дает все что угодно, только не забвение, то использовала немногие оставшиеся силы, размышляя о цветах радуги.
– Принеси что-нибудь сиреневое, если найдется.
Или хоть розовое…
И Сэти непременно старалась угодить ей – находила лоскуты сиреневого и розового цвета и даже показывала язык. Зимы в Огайо особенно неприветливы, если хочется многоцветья. В небесах – один и тот же спектакль в серых тонах, а уж сам вид города Цинциннати и вовсе не способен пробудить радость. Так что Сэти с Денвер старались сделать для Бэби Сагз все, что могли и что позволял им дом. Вместе они вели борьбу, довольно вялую впрочем, с возмутительным поведением этого странного места; с перевернутыми помойными ведрами, со шлепками по заднице, с невесть откуда взявшимися отвратительными запахами. Потому что истоки этой злобы были им известны так же хорошо, как и истоки света.
Бэби Сагз умерла вскоре после того, как сбежали братья, так и не проявив ни малейшего интереса ни к их бегству, ни к собственному уходу из жизни; и сразу после этого Сэти и Денвер решили прекратить свои мучения и вызвать привидение на поединок. Или хотя бы на переговоры. И вот, взявшись за руки, мать и дочь громко крикнули:
– А ну выходи! Сейчас же, а то хуже будет!
Буфет чуть отодвинулся от стены, но остальное осталось на своих местах.
– Должно быть, это бабушка Бэби мешает, – сказала Денвер. Ей было десять, и она никак не могла простить Бэби Сагз того, что та умерла.
Сэти открыла глаза.
– Вряд ли, – возразила она дочери.
– Тогда чего же оно не выходит?
– Ты забываешь, какое оно маленькое, – напомнила Сэти. – Малышке ведь и двух лет не исполнилось, когда она умерла. Слишком мала была, чтобы что-то понимать. И почти еще ничего не говорила.
– Зато теперь она наверняка не желает совсем ничего понимать! – сказала Денвер.
– Может быть. Но если б она захотела выйти к нам, так я бы уж непременно все ей разобъяснила. – Сэти выпустила руку дочери, и они вместе придвинули буфет обратно к стене. За окном возница огрел лошадь кнутом, пуская ее в галоп – все стремились поскорее миновать дом номер 124.
– Ты все говоришь «маленькая», а на колдовство у нее небось сил хватает, нечего сказать! – сердито заметила Денвер.
– У меня тоже тогда сил хватило с избытком – на любовь к ней, – откликнулась Сэти, снова все вспомнив. Желанная прохлада, кругом заготовки для надгробий, и выбранный ею камень, к которому она прислонилась, широко расставив ноги, и могильный холод внутри… Камень был нежно-розовый, точно ногти младенца, и посверкивал блестками кварца. Десять минут, сказал он. Десять минут, и я сделаю это бесплатно.
Десять минут за двенадцать букв. А если еще десять, могла бы она попросить его прибавить «дочери моей»? Она тогда не решилась спросить и до сих пор мучилась сознанием того, что это было вполне возможно – что за двадцать минут или, скажем, за полчаса она могла бы расплатиться за все те слова, что священник произнес на похоронах (да только это, собственно, и можно было сказать), и резчик вырезал бы их на том камне, который она выбрала в качестве надгробия: «Возлюбленной дочери моей». Но она уплатила – так уж договорилась – всего лишь за одно слово, самое главное. Она думала, этого достаточно, отдаваясь резчику среди каменных глыб, а его молодой сын следил за нею, и на лице его было написано затаенное вожделение и застарелая злость. Да, этого слова, конечно же, было достаточно. Достаточно, чтобы ответить еще одному священнику, еще одному аболиционисту, и целому городу, исполненному отвращения к ней.
Рассчитывая обрести душевный покой, она совсем позабыла о другой душе, душе ее малышки-дочери. Кто бы мог подумать, что в такой крохе может таиться столько злобы? Нет, отдаться среди будущих надгробий резчику под злобно-голодными взглядами его сына было мало. И она должна была еще прожить долгие годы в доме, находящемся в полной власти духа, духа ребенка, которому перерезали горло и который ей этого не простил; и все же те десять минут, когда она стояла, широко расставив ноги и прижавшись спиной к камню цвета зари, сверкавшему яркими блестками, показались ей длиннее целой жизни; они были точно наполнены живой кровью, еще более горячей, чем та, что лилась из раны на шее ее девочки, и руки у нее были в этой крови, густой, как масло, и липкой.
– Можно переехать в другой дом, – предложила она как-то свекрови.
– А зачем? – спросила Бэби Сагз. – Нет в этой стране такого дома, который не был бы битком набит духами несчастных забитых негров. Нам еще повезло, что наше привидение – ребенок. А что, если бы сюда явился дух моего мужа? Или твоего? Нечего и говорить о переезде. Ты судьбу не гневи: ты счастливая, у тебя ведь еще трое осталось. Трое цепляются за твою юбку, а четвертая безобразница шлет приветы с того света. Вот и будь за это благодарна! У меня их было восемь. И ни одного не осталось. Четверых продали, еще четверых как не бывало, и духи их, наверно, в чьем-нибудь доме тоже творят зло. – Бэби Сагз провела ладонью над глазами. – Моя первая девочка… Я только и помню, что она подгоревшую хлебную корочку любила. Это тебе как? Восемь детей родила – а помню только это.
– Позволяешь себе помнить, – возразила тогда Сэти, хотя прекрасно понимала, как это бывает; у нее теперь тоже остался только один ребенок: мальчиков прогнал из дому дух мертвой малышки. И она уже плоховато помнила Баглера. У Ховарда, по крайней мере, голова была такой формы, что захочешь – не забудешь. А вообще, она немало сил потратила, чтобы помнить об этом как можно меньше – чем меньше, тем спокойнее. Вот только мысли не всегда подчинялись ей. Бежит она, скажем, по полю, мечтая об одном – поскорее добраться до колонки и смыть зеленый травяной сок и лепестки ромашек с исхлестанных травой ног. И ни о чем таком не думает. Картина забавлявшихся с ней тогда в амбаре мужчин стала теперь столь же безжизненна, как и ее спина, где нервные окончания утратили чувствительность, а плоть стала похожа на стиральную доску. И даже слабого запаха чернил, или дубовой коры, или вишневой смолки, из которых они делаются, она теперь не ощущает. Вообще ничего. Чувствует только, как ветерок овевает лицо, пока она спешит к воде и смывает лепестки ромашек и семена трав, смывает тщательно, думая лишь об одном – сама виновата: решила сдуру сократить путь на полмили, а не подумала, как высоки уже травы, и теперь ноги до колен невыносимо чешутся и зудят. И вдруг что-то случается. Плеск воды; башмаки и чулки, брошенные как попало у тропинки; пес Мальчик лакает из лужи у ее ног – и вдруг откуда ни возьмись появляется Милый Дом, надвигается, катится прямо на нее, и вся усадьба раскидывается перед нею во всей своей бесстыдной красоте, хотя каждый листочек там способен заставить ее взвыть во весь голос. С виду усадьба никогда не казалась такой ужасной, какой была на самом деле, и Сэти удивлялась: неужели и ад – тоже место красивое? Ну, там, разумеется, адское пламя, и серой пахнет, и все такое прочее, но только все это спрятано за кружевными стенами пещер. И на ветвях самых прекрасных сикомор в мире – повешенные. Ей стало стыдно: вспомнила удивительной красоты печальные деревья прежде тех парней. И сколько она ни старалась, но сикоморы каждый раз всплывали в памяти прежде парней, и она никак не могла простить себя за это.
Смыв последний лепесток ромашки, Сэти двинулась дальше, к дому, по дороге подобрав чулки и башмаки. И словно для того, чтобы еще сильнее наказать себя за эти воспоминания, сразу заметила, что на крыльце, не более чем в двадцати шагах от нее, сидит Поль Ди, последний из живших когда-то в усадьбе Милый Дом мужчин. И хотя Сэти никогда бы не спутала его лицо ни с одним другим, но она все-таки спросила:
– Это ты?
– Вернее, то, что от меня осталось. – Он встал и улыбнулся ей. – Ну как ты, детка? Вижу, вижу, что босиком идешь.
И когда она вдруг рассмеялась, смех полился свободно и молодо.
– Да мне все ноги травой на лугу исхлестало. Да еще ромашка налипла.
Он сморщился так, словно проглотил полную ложку чего-то горького.
– И не говори! Ужасно, когда ромашка к голым ногам липнет!
Сэти смутилась. Скомкала чулки и сунула их в карман.
– Ну что ж, заходи в дом.
– Хорошо у тебя тут на крыльце, Сэти. Прохладно. – Он снова сел, глядя куда-то за дорогу, на луг – боялся, что глаза выдадут проснувшееся вдруг желание.
– Восемнадцать лет, – проговорила она тихо.
– Восемнадцать, – откликнулся он. – И готов поклясться: все восемнадцать лет я куда-то шел. Можно и мне тоже? – Он кивком показал на ее босые ноги и принялся расшнуровывать ботинки.
– Хочешь ноги вымыть? Давай-ка я тебе тазик с водой принесу. – Теперь она была от него совсем близко.
– Да нет, чего там. Не впервой. Этим ногам еще топать и топать.
– Не можешь же ты уйти прямо сейчас, Поль Ди! Погости хоть немного.
– Ну, по крайней мере, Бэби Сагз-то я повидать должен. Где она, кстати?
– Умерла.
– О Господи, нет! Когда?
– Да теперь уж восемь лет как. Почти девять.
– Тяжело умирала? Хоть бы не тяжело!
Сэти покачала головой.
– Легко. Отошла – словно пенку с молока сдули. Жить ей было куда тяжелее. Жалко, что ты ее не застал. Ты что ж, за этим сюда пришел?
– В том числе и за этим. Но главное – на тебя посмотреть. А если начистоту, то сейчас я готов пойти куда угодно. Куда угодно – лишь бы дали пожить спокойно.
– А ты хорошо выглядишь, Поль Ди.
– Черти напутали: я особенно хорошо выгляжу, когда внутри у меня что-то не то. – Он выразительно посмотрел на нее, и последние слова прозвучали двусмысленно.
Сэти улыбнулась. Вот так они всегда – когда-то давно все они так вели себя. Все мужчины Милого Дома до Халле и после того, как она вышла за него замуж, обращались с ней чуть-чуть насмешливо, по-братски, капельку заигрывая, подтрунивая – не сразу и догадаешься, что за этим стоит.
Поль Ди казался в точности таким, как и тогда, в Кентукки, если не считать копны отросших волос да странного ожидания в глазах. Блестящая, как сланец, черная кожа; спина прямая. Для человека с таким, в общем-то, неподвижным лицом удивительной была его мгновенная готовность улыбнуться, разгневаться, огорчиться с тобой вместе. Словно всего-то и требовалось – привлечь к себе его внимание, и в нем мгновенно возникали те же чувства, что и в тебе. Глазом не успеешь моргнуть, а лицо у него уже совсем другое – словно свои эмоции он хранил очень близко, сразу под кожей.
– Мне ведь не нужно и спрашивать о нем, да? Ведь ты бы сказал мне, если б что-нибудь знал, верно? – Сэти посмотрела на свои босые ноги, и снова перед ней возникли те сикоморы.
– Сказал бы. Конечно, сказал бы. Но я и теперь знаю не больше, чем тогда. – «Если не считать маслобойки, – подумал он, – но тебе-то об этом знать вовсе не нужно». – А ты разве надеешься, что он еще жив?
– Нет. Мне кажется, он умер. И моя вера не помогла б ему выжить.
– А как считала Бэби Сагз?
– Точно так же, да только если ее послушать, так все ее дети непременно умерли. Говорила, что в точности знала день и час, когда каждый из них умирал.
– А когда, по ее словам, умер Халле?
– В тысяча восемьсот пятьдесят пятом. В тот самый день, когда у меня дочка родилась.
– Так ты все-таки родила! Вот уж не думал, что ты с этим справишься! – Он усмехнулся. – Ведь на сносях удрала!
– Пришлось. Ждать-то больше нельзя было. – Она, потупившись, тоже вдруг подумала: а до чего же странно все-таки, что она тогда справилась. Но если б не та девочка, что хотела бархат купить, ничего бы у нее не вышло.
– Почти что сама. Мне тогда одна белая девушка помогла.
– Ну так благослови ее Господь, она и себе помогла.
– Если хочешь, оставайся ночевать, Поль Ди.
– Как-то ты не слишком уверенно это предлагаешь.
Сэти глянула поверх его плеча на закрытую дверь.
– Да нет, что ты! Я от всего сердца, вот только ты уж прости – у нас не прибрано. Входи, входи. Поговори с Денвер, пока я поесть приготовлю.
Поль Ди связал шнурки ботинок, перекинул их через плечо и прошел следом за Сэти в дом, тут же попав прямо в пятно красного пульсирующего света, словно замкнувшееся вокруг него.
– У вас, я вижу, гости? – прошептал он, остановившись и нахмурившись.
– Случается, – откликнулась Сэти.
– Господи ты Боже мой! – Поль Ди попятился к двери. – Неужто злые духи завелись?
– Нет, этот дух не злой. Скорее грустный. Да входи же. Шагай смелее.
Он внимательно посмотрел на нее. Куда внимательнее, чем в первый раз, когда она вышла из-за дома с голыми, мокрыми, блестящими ногами, неся туфли и чулки в руке, а другой рукой приподняв юбку. Девчонка Халле – та самая, с суровым взглядом и таким твердым характером, какой еще поискать. В Кентукки он никогда не видел ее простоволосой. И хотя сейчас лицо ее стало на восемнадцать лет старше, оно казалось нежнее и мягче. Из-за пышных волос. Лицо у нее было непроницаемое, застывшее и настоящего покоя не сулило; радужки черных глаз того же цвета, что и кожа, из-за чего лицо порой казалось безглазой маской. Женщина Халле. Рожавшая ему каждый год. Она и тогда сидела у огня беременная и говорила ему, что собирается бежать. Своих троих детей она уже отправила на тот берег с другими неграми-беглецами. К матери Халле, что жила в пригороде Цинциннати. Рассказывая ему об этом в крошечной хижине и наклонившись так близко к огню, что чувствовался запах нагретой материи, из которой сшито было ее платье, она смотрела на него, и глаза ее не отражали пламени. Они были точно два бездонных колодца, в которые ему было страшно заглянуть. Ему казалось, что даже если бы глазницы эти действительно были пусты, то все равно их нужно было бы чем-то прикрыть, оградить, поставить отметину, чтобы люди знали о том, что таится за этой опасной пустотой. Так что в глаза он ей не смотрел, а глядел в огонь, и она все рассказывала и рассказывала ему, поскольку мужа ее не было с ними и больше поговорить было не с кем. Мистер Гарнер умер, а у жены его выросла опухоль на горле величиной со сладкую картофелину, и теперь миссис Гарнер ни с кем общаться не могла. Сэти тогда наклонилась как можно ближе к огню, насколько позволял ее большой живот, и рассказала ему, Полю Ди, последнему из мужчин Милого Дома, о своих планах.
На ферме их было шестеро, и одна женщина – Сэти. Миссис Гарнер плакала как маленькая, когда продавала его брата, чтобы уплатить долги, которые тут же обнаружились, стоило ей овдоветь. А потом явился этот учитель и стал наводить порядок. И погубил еще троих мужчин Милого Дома и навсегда погасил огонь в глазах Сэти, превратив их в два зияющих колодца, в прорези в черной маске, которые даже пламени очага не отражали.
Теперь взгляд ее снова стал суровым, однако лицо казалось мягче из-за обрамлявших его волос, и он поверил ей настолько, что перешагнул порог ее дома, оказавшись в пятне пульсирующего красного света.
Она оказалась права. Это был очень печальный дух. Пройдя сквозь красное пятно, Поль Ди почувствовал, что печаль пропитала его насквозь, ему даже плакать захотелось. Освещенный нормальным светом стол, казалось, был где-то очень далеко, однако он вполне успешно добрался до него – и с сухими глазами.
– Ты же говорила, она умерла легко. Точно пенку с молока сдули, – напомнил он ей с укором.
– Это не Бэби Сагз, – ответила Сэти.
– А кто ж тогда?
– Моя дочь. Та, которую я тогда отослала вперед вместе с мальчиками.
– Так она умерла?
– Да. Последнее, что у меня осталось, – это та девочка, которой я была беременна, когда убежала. Мальчиков тоже больше нет. Оба ушли отсюда еще до того, как Бэби Сагз умерла.
Поль Ди посмотрел туда, где печаль только что пропитала его насквозь. Красный свет погас, но в воздухе еще слышался тихий-тихий плач.
Что ж, может, оно и к лучшему, подумал он. Если у негра есть ноги, так нужно ими пользоваться. Не то, если слишком засидеться, кто-нибудь непременно захочет тебя связать. И все-таки… даже если ее мальчиков в доме нет…
– И ни одного мужчины в семье? Как же ты тут одна?
– Не одна, с Денвер, – возразила она.
– И как вам тут, ничего?
– Нормально.
Заметив в его взгляде сомнение, она прибавила:
– Я работаю поварихой в ресторане, в городе. Да еще немножко шью тайком.
Поль Ди улыбнулся: вспомнил ее свадебную ночную рубашку. Сэти было тринадцать, когда она объявилась в Милом Доме, и взгляд у нее уже тогда был достаточно суровым. Она оказалась просто подарком для миссис Гарнер, только что лишившейся помощи Бэби Сагз во имя высоких принципов своего супруга. Пятеро молодых мужчин Милого Дома глянули на девочку и решили пока оставить ее в покое. Молодость брала свое – они так настрадались от отсутствия женщин, что совокуплялись с телками. И все-таки не стали трогать девочку с суровым взглядом, чтобы она смогла сделать собственный выбор, хотя каждый из них готов был превратить остальных в отбивные, лишь бы завладеть ею. Чтобы выбрать, ей потребовался год – долгий, мучительный год, в течение которого они метались по ночам на своих жалких тюфяках, пожираемые мечтами о ней. Целый год они изнывали от желания, и целый год насилие казалось им единственным даром жизни. Однако вели они себя сдержанно – только потому, что были из Милого Дома и мистер Гарнер вечно хвалился ими перед другими фермерами, а те только головами качали.
– У всех у вас молодые парни есть, – говорил мистер Гарнер. – Молодые, постарше, разборчивые, неряхи. А вот у меня в Милом Доме все негры – настоящие мужчины! Все до одного. Я их купил, я их и вырастил. И каждый из них теперь настоящий мужчина.
– Ты, Гарнер, поосторожней. Не всякого ниггера можно мужчиной назвать.
– Это точно. Если ты их боишься, так и они никогда мужчинами не станут. – Тут Гарнер начинал улыбаться во весь рот. – А вот ежели сам ты настоящий мужчина, так тебе захочется, чтобы и негры твои мужчинами стали.
– Вот уж ни за что не позволил бы, чтоб мою жену одни черные мужики окружали!
Этих слов Гарнер всегда особенно ждал.
– Так ведь и я о том же, – говорил он. И всегда наступала долгая пауза, прежде чем сосед, бродячий торговец, дальний родственник или кто-то еще осознавал истинный смысл его слов. Затем следовал жестокий спор, иногда потасовка, и Гарнер приезжал домой в синяках и страшно довольный собой, в очередной раз доказав, что истинный уроженец Кентукки всегда достаточно строг и достаточно умен, чтобы сделать из своих негров настоящих мужчин.
Итак, их было пятеро, чернокожих мужчин Милого Дома: Поль Ди Гарнер, Поль Эф Гарнер, Поль Эй Гарнер, Халле Сагз и Сиксо, дикий человек. Всем около двадцати, и ни одной женщины поблизости, поэтому все они совокуплялись с телками, мечтали о насилии, метались на своих тюфяках в беспокойных снах, расчесывали кожу на бедрах и ждали, что решит новая девушка – та, что заняла место Бэби Сагз, которую Халле выкупил за пять лет работы по выходным. Может быть, именно поэтому она и выбрала Халле. Веский довод в его пользу – не всякий двадцатилетний парень способен так любить мать, чтобы работать без выходных в течение пяти лет только ради того, чтобы старуха получила наконец возможность просто сесть и посидеть спокойно, отдыхая.
